Всё или почти всё существенное для биографии каждого поэта, перешагнувшего пору ученичества, обычно можно обнаружить в его стихах. А то, что не обнаруживается через стихи, вряд ли заслуживает особого рассмотрения само по себе, вне стихов.

Писатель, поэт — фигура, вокруг которой всегда сложено множество мифов и ожиданий. Однако действительно важные моменты его жизни часто скрыты в творчестве. Биографические детали, которые имеют смысл и влияют на творческий путь, по большей части находятся в произведениях. И только те факты, что не нашли отражения в стихах, могут стать предметом более глубокого анализа, но сами по себе они редко бывают настолько значимыми, чтобы стоило рассматривать их вне контекста искусства.

Вопрос о начале творческой деятельности нередко возникает у тех, кто интересуется личной историей автора. Это вполне естественно, ведь в стихах редко можно встретить явные указания на такие моменты, а предисловие, в котором хотя бы частично отвечаешь на этот вопрос, может стать хорошей возможностью поговорить о самом важном — истоках творчества.

Вопрос естественный, ибо ответ на него редко прочтёшь в стихах, и если уж писать предисловие к ним, то мне хочется в меру сил ответить как раз на этот один-единственный вопрос.

Вопрос, который всегда кажется любопытным, но одновременно трудным для ответа. Сложность заключается в том, что в стихах редко можно найти прямые упоминания о том, как началась писательская карьера, какие были первые шаги. Поэтому, если уж приходится писать предисловие, то важно посвятить его, возможно, именно этому вопросу, поскольку он может дать ключ к пониманию всей дальнейшей работы и авторского пути.

Я родился в 1915 году, в Петрограде, а детство провёл в Рязани и Саратове. Моя мать большую часть времени служила то машинисткой, то делопроизводителем, а отчим, в прошлом участник японской и германской войн, был преподавателем тактики в военном училище.

Мое детство прошло в атмосфере, наполненной военной дисциплиной и строгими правилами. Семья жила в военных общежитиях, и вся жизнь вокруг была тесно связана с армией. Мать была занята на службе, а отчим, прошедший через войну, преподавал в военном учебном заведении. Всё это, безусловно, оказало влияние на моё восприятие мира и, возможно, даже на мой выбор пути.

Наша семья жила в командирских общежитиях. Кругом тоже жили военные, да и сама жизнь училища проходила на моих глазах. Военный быт окружал меня. За окнами, на плацу, проводились утренние и вечерние поверки. Мать участвовала вместе с другими командирскими жёнами в разных комиссиях содействия; приходившие к родителям гости чаще всего вели разговоры о службе, об армии. Два раза в месяц я, вместе с другими ребятами, ходил на продсклад получать командирское довольствие.

Атмосфера военной жизни была для меня естественной. Каждый день был связан с армейскими порядками и ритуалами. Я видел, как жизнь училища влияет на повседневность, и это оставило в моей душе глубокий след. Утренние и вечерние поверки, разговоры о службе и армии — всё это формировало моё восприятие взрослой жизни. Даже походы за продовольствием с другими детьми в какой-то мере становились частью этой мирной, но всё же военной реальности.

Вечерами отчим сидел и готовил схемы к предстоящим занятиям. Иногда я помогал ему. Дисциплина в семье была строгая, чисто военная. Всё делалось по часам, в ноль-ноль, опаздывать было нельзя, возражать не полагалось, слово требовалось держать, всякая, даже самая маленькая, ложь презиралась.

Дисциплина была не просто частью жизни, а важнейшей её составляющей. В нашей семье существовали чёткие правила, и они касались всего — от времени до обязанностей. Привычка к пунктуальности, строгому выполнению заданий, уважению к слову сформировалась благодаря этому. Помощь отчиму в подготовке к занятиям, наблюдение за его работой тоже стали частью моего воспитания.

Так как и отец и мать были люди служащие, в доме существовало разделение труда. Лет с шести-семи на меня были наложены посильные, постепенно разраставшиеся обязанности. Я вытирал пыль, мёл пол, помогал мыть посуду, чистил картошку, следил за керосинкой, если мать не успевала — ходил за хлебом и молоком. Времени, когда за меня стелили постель или помогали мне одеваться,— не помню.

Ответственность стала неотъемлемой частью моей жизни с самого раннего возраста. Родители были заняты своей работой, и я научился заботиться о домашних делах. Мои обязанности росли, начиная с самых простых, но постепенно становясь более значимыми. Это требовало не только физической, но и эмоциональной зрелости, так как я с ранних лет привык к самостоятельности.

Атмосфера нашего дома и атмосфера военной части, существовавшая вокруг, навсегда породили во мне привязанность к армии и вообще ко всему военному, привязанность, соединённую с уважением. Это детское, не вполне осознанное чувство, как потом оказалось на поверку, вошло в плоть и кровь.

Влияние этой атмосферы оказалось очень сильным и долговечным. Привязанность к армии и уважение к военному быту стали частью моего мировоззрения. В детстве это чувство не было до конца осознано, но со временем оно стало важной частью моего внутреннего мира.

Весной 1930 года, окончив в Саратове семилетку, я вместо восьмого класса пошёл в фабзавуч учиться на токаря. Решение я принял единолично, родители его поначалу не особенно одобряли, но отчим, как всегда сурово, сказал: «Пусть делает как решил, его дело!»

Этот выбор стал важной вехой в моей жизни. Вопреки ожиданиям родителей, я решился на обучение в фабзавуче. Это решение было продиктовано внутренним стремлением быть независимым и зарабатывать деньги, чтобы помогать семье. Несмотря на недовольство, отчим проявил уважение к моему решению, поддержав его сдержанно, но твёрдо.

Вспоминая, почему я решил тогда поступить именно так, а не иначе, я вижу две достоверных причины: первая и главная — пятилетка, тракторный завод, который был только что построен недалеко от нас, в Сталинграде, общая атмосфера романтики строительства, которая захватила меня уже в шестом классе школы. Вторая причина — желание самостоятельно зарабатывать: мы жили туго, в обрез, и когда я на второй год фабзавуча стал приносить тридцать семь рублей в получку, это имело практическое значение для семейного бюджета.

Вдохновлением для моего выбора стал не только практический момент, но и романтика того времени. Я видел, как в окрестностях строятся заводы, как развивается промышленность. Атмосфера индустриального прогресса и желание быть частью этого процесса определили мой путь. Вдобавок, возможность заработать и помочь семье была важным мотивом.

В ФЗУ мы четыре часа в день занимались теорией, а четыре часа работали, сперва в собственных мастерских, а потом на заводах. Мне пришлось работать в механическом цеху завода «Универсаль», выпускавшего американские патроны для токарных станков.

Учёба была напряжённой, а работа в цехах требовала от меня много сил и времени. Я работал на производственном оборудовании, учился на практике, что было важной частью моего профессионального роста. Всё это не было лёгким, но я упорно двигался вперёд.

Поздней осенью 1931 года я вместе с родителями переехал в Москву и весной, окончив фабзавуч точной механики, пошёл работать токарем четвёртого разряда сначала на авиационный завод, а потом в механический цех кинофабрики «Межрабпом-фильм».

Жизнь не стояла на месте, и в поисках лучших возможностей я переехал в Москву. После окончания фабзавуча я продолжил работать токарем на различных заводах, где получил значительный опыт. Работая в механическом цеху на таких предприятиях, как авиационный завод и кинофабрика, я все более уверенно осваивал свою профессию.

Руки у меня были отнюдь не золотые, и специальность токаря далась мне с великим трудом; однако постепенно дело пошло на лад, через несколько лет я уже работал по седьмому разряду.

Начало моей карьеры токаря было нелёгким, и, честно говоря, руки не отличались особым мастерством. Однако с течением времени, благодаря упорству и трудолюбию, мне удалось достичь высокого уровня в своей профессии. Я гордился тем, что со временем стал работать на более сложных и ответственных участках.

В эти же годы я стал понемногу писать стихи. Мне случайно попалась книжка сонетов французского поэта Эредиа «Трофеи» в переводах Глушкова-Олерона. Затрудняюсь объяснить, почему эти холодновато-красивые стихи произвели на меня тогда настолько сильное впечатление, что я написал в подражанье им целую тетрадку собственных сонетов.

Творческое пробуждение пришло в те годы, когда я случайно наткнулся на сборник стихов. Сонеты французского поэта Эредиа произвели на меня неизгладимое впечатление. Эти стихи стали для меня вдохновением, и я сразу же попытался повторить их форму и стиль, написав целую тетрадь собственных сонетов.

После сонетов я быстро сочинил несколько поэм — одну из времён гражданской войны, другую — в виде длиннейшего разговора с памятником Пушкина. Её я написал, только что перед этим, одним духом, одолев всего Маяковского.

Стихи не переставали меня увлекать, и вскоре я перешёл к более сложным формам. Я написал несколько поэм, в том числе одну о гражданской войне и другую, посвящённую Пушкину. Составляя эти поэмы, я в какой-то момент с головой ушёл в творчество, испытывая настоящий творческий подъём.

Постепенно я стал писать стихи всё чаще и чаще, они нравились моим родным и товарищам по работе, но я сам не придавал им особенной цены. Стихи были иногда звучные, но подражательные.

С каждым днём я всё больше увлекался поэзией. Мои стихи находили отклик у родных и коллег, но я сам продолжал относиться к ним сдержанно. Они нравились людям, но я не считал их чем-то исключительным. Чаще всего мои стихотворения были подражательными, и лишь со временем я осознавал важность и значимость собственного творческого пути.

Осенью 1933 года, вдохновлённый многочисленными статьями о Беломорстрое, я решил написать длинную поэму, которую назвал «Беломорканал». Эта работа привлекала внимание слушателей, когда я читал её вслух. Некоторые, впечатлённые, предложили мне подать её на литературную консультацию — вдруг её возьмут и напечатают.

Хотя я не был уверен, что это возможно, меня всё же привлекла идея. Я отправился на Большой Черкасский переулок, где на четвёртом этаже, в небольшой комнате, расположенной в здании Гослитиздата, работала литературная консультация. Её возглавлял Владимир Иосифович Зеленский, в прошлом писавший стихи под псевдонимом Леонтий Котомка в «Правде». Консультантами тогда работали Анатолий Константинович Котов, ныне покойный, и редакторы Сергей Васильевич Бортник и Стефан Юрьевич Коляджин. Эти люди, ещё молодые, посвящали всё своё время нелёгкой работе с начинающими писателями, часто не получая благодарности. В это время консультация выпускает второй сборник молодых авторов под названием «Смотр сил».

Я принёс свою поэму Коляджину, который прочитал её и сказал, что, несмотря на мои способности, мне предстоит ещё много работать над произведением. Я не стал упускать шанс, продолжил работу и на протяжении полугода всё время переписывал и перерабатывал свою поэму. Каждый раз, когда я приносил новую версию, он возвращал её мне, настаивая на исправлениях. Наконец, весной, когда работа над поэмой, по мнению Коляджина, подошла к пределу, он отправил её Василию Васильевичу Козину, который редактировал поэзию в Гослитиздате.

После того как Козин ознакомился с моей поэмой, он сказал, что у меня есть способности, но саму поэму, в её нынешнем виде, он посчитал неудачной. Однако он предложил выбрать из неё несколько удачных фрагментов, над которыми мне ещё предстоит поработать, и которые, возможно, можно будет включить в сборник «Смотр сил».

Всю весну и начало лета я снова сидел, до поздней ночи работая не над целой поэмой, а над фрагментами, которые мне оставил Козин. Я терпел трудности, вытирая пот с лба, но в конце концов, когда, казалось бы, я уже исчерпал все силы, Козин сказал: «Ладно, теперь можно — и в набор!» Сборник «Смотр сил» ушёл в печать. Оставалось лишь ждать его выхода.

Летом мне дали отпуск, и я решил поехать на Беломорканал, чтобы увидеть своими глазами то, о чём я писал стихи, основываясь на газетных статьях. Когда я обсудил это с коллегами в литературной консультации, они поддержали мою идею. Вскоре мне выдали триста рублей, добавленных к отпускным, и я поехал в Медвежью Гору, где находилось управление Белбалтлага, отвечавшее за достройку части сооружений канала. В кармане у меня была справка из Гослитиздата, подтверждавшая, что я — молодой поэт с производства, направляющийся для сбора материала о Беломорканале, и что мне нужно оказать всяческое содействие.

Я пробыл на Беломорканале месяц. Основное время я проводил в одном из лагерных пунктов неподалёку от Медвежьей Горы. Мне было всего девятнадцать лет, и я жил в каморке лагерного воспитателя, также заключённого. Моя роль поэта здесь никого не волновала, и люди, как и я, не стремились сыграть какую-то роль. Когда я рассказывал, что хочу написать поэму о Беломорканале (на этот раз новую, а не старую), ко мне относились с юмором и добродушием, поддерживали и говорили: «Давай, пробивайся!»

Вернувшись в Москву, я написал новую поэму, которую назвал «Горизонт». В стихах не было лёгкости, и они выглядели довольно тяжёлыми, но теперь, в отличие от предыдущей версии, у меня уже было реальное содержание — я кое-что видел и знал. На консультации мне посоветовали поступить в недавно открывшийся «Вечерний рабочий литературный университет», основанный по инициативе А. М. Горького, и даже написали для меня рекомендацию.