Вместо предисловия

Цитируется по: Николай Тихонов. Стихотворения и поэмы. Государственное изд-во ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. Москва. 1956.

Иногда мне кажется, что я жил несколько жизней. Я помню среди ранних впечатлений моего детства пустынный Невский проспект, по которому шли стройными рядами морями с перевязанными головами и руками под громкие приветственные крики людей, столпившихся на тротуарах. Это были экипажи легендарных «Варяга» и «Корейца», приехавшие в столицу. Этот же Невский проспект я помню в наше время, когда негде было упасть яблоку и для прохода оставалось всего несколько метров и в этом проходе, окружённые вплотную советскими людьми медленно двигались машины с приехавшими в Ленинград челюскинцами, героями ледового похода, и полярными лётчиками.

Я помню себя изучавшим с детства историю войн всего мира. У меня, как и у других мальчиков нашего дома, были сотни и тысячи бумажных солдат. Эти «армии» мы приносили друг к другу, и они воевали на столах и на полу, на стульях и подоконниках. Когда я стал настоящим солдатом, то не раз вспоминал на походных привалах и на походных дорогах первой мировой войны эти детские игры, не понять почему пользовавшиеся таким вниманием мальчишек. Как будто они предвидели, что их ожидает настоящая солдатская страда. Память оживляет передо мной и песчаные дюны Пулемётной горки, и Тирульское болото под Ригой, и живописные холмы Сигулды, называвшейся тогда Зегевольдом, и берега Двины, изрытые окопами, и далёкий вечер в Латвии под мызой святого Николая, у Роденпойса, где я участвовал в кавалерийской атаке.

Я помню Пулково, тихое и мирное место в дни моей юности. Пулково в суровые времена гражданской войны, где красноармейцы громили полки Юденича, шедшие на Петроград, Пулково, опять погружённое в тишину, в мир, ушедшее в науку, и вслед за этим Пулково, которое сотни дней тряслось от непрерывных разрывов снарядов и бомб, являясь Малаховым курганом осаждённого Ленинграда, и вижу Пулково снова с восстановленными башнями обсерваторий, с наступившей вновь тишиной и молодыми деревьями вокруг.

Когда мне было лет двенадцать—тринадцать, я начал увлекаться Востоком, в частности Индией.
Никогда я не думал, что когда-нибудь увижу своими глазами то, о чём прочитал так много. И когда я ходил по шумным улицам индийских городов в наши времена, стоял на берегу Бенгальского залива, видел знаменитые джунгли, исторические памятники прошлого величия, я не мог не вспоминать своего далёкого детства и те раскрашенные картинки, которые служили подспорьем к моим «лекциям».

Я родился в Петербурге в 1896 году в семье, далёкой от всякого искусства, от всякой науки. Мой отец был мужским парикмахером, мать — портнихой. Жили мы в тесной, маленькой квартире, где было всего две комнаты и кухня, в доме такой старины, что все двери покосились, потому что дом за полтораста лет своего существования сильно осел. Я не знал ничего о своих далёких предках, потому что след их начисто исчез.

Из воспоминаний детства возникает моя бабушка, которая рассказывала мне, как свидетельница, о крепостном праве, о севастопольской войне, на которую уходили из её деревни молодые люди, о помещиках. Бабушка знала песни о той далёкой старине, которую уже никто не помнил. Бабушка была неграмотна и так и не научилась читать. Со стороны отца дед тоже был крепостной. Только у бабушки помещик был граф Шереметев, а у деда — граф Бобринский.

Я воспитывался среди сыновей ремесленников, учился в городской школе, потом в торговой, пятиклассной, где преподавали коммерческие науки, товароведение, корреспонденцию, стенографию. Жизнь в среде ремесленников была скучная, однообразная. Жили маленькими заботами, чтили церковные и семейные праздники, ходили в гости, играли в карты не на большие деньги, летом снимали маленькие дачки или отдельные комнаты в окрестностях столицы, играли в городки, купались, пили пиво, водку, ссорились, мирились, крестили детей друг у друга, хоронили стариков и напивались с горя на поминках.

Пробовать свои силы в писании рассказов и стихов я начал очень рано в детстве. Мои родные относились к этому, как к несерьёзному увлечению, бесполезному, ко и безвредному.
Но времена детства прошли. Я окончил торговую школу, но, вместо того чтобы продолжать своё образование, должен был помогать семье, едва-едва сводившей концы с концами. Я поступил писцом в Главное морское хозяйственное управление.

Когда началась первая мировая война, я мог остаться «забронированным» в своём морском ведомстве, но я отказался от этого и подал заявление об уходе на фронт. Так началась моя военная биография.

Я ездил по всей Прибалтике и возил в перемётных сумах стихи, которые читал гусарам-приятелям, и многое им нравилось, потому что в этих стихах жили воспоминания о товарищах, пейзажи войны, походные зарисовки.

В год Октябрьской революции мне было только двадцать лет. Под впечатлением первых месяцев революции я написал целую книгу стихов, которая осталась в рукописи, хотя некоторые стихотворения, входившие в неё, читались на митингах и литературных вечерах красноармейской самодеятельности. Книга называлась «Перекрёсток утопий». Она посвящалась борьбе с контрреволюцией, победе пролетариата. Стихи этой книги были декларативны, наивны, слабы. Ко времени, когда я смог отобрать стихи для своей первой книги, я уже прошёл битвы гражданской войны, принял после демобилизации твёрдое решение заняться литературой всерьёз.

Я окунулся с головой в шумный и пёстрый литературный мир двадцатых годов. Вышли мои первые книги «Орда» и «Брага».

В те времена множество литературных направлений, школ и школок боролись между собой. Это было время дискуссий и литературных споров о направлении отечественной поэзии, о судьбах поэзии, о месте поэта в рабочем строю.

Большую роль сыграла в моей литературной судьбе поездка с группой писателей в Туркмению в 1930 году. Я увидел страну охваченной социалистическим переустройством и написал тогда две книги: «Кочевники» и «Юрга».

Темами Востока я занимался с таким же прилежанием, с каким в детстве читал и писал о нём, ещё не видя его. С 1922 года я присоединил к этой теме и тему Кавказа. Я исходил его от Приморских Альп, от Новороссийска до Аракса, от Дербента до Сухуми. В 1924 году впервые увидел Грузию и Армению, был на Земо-Авчалах, где строилась первая плотина на Куре, где стучали отбойные молотки, ревели моторы и кончилась вековая отсталость этого древнего места.

Каждый год я уходил летом в горы с небольшой группой друзей, изучая народы Кавказа, их жизнь, быт, историю, строительство новой жизни. Особенно меня интересовала тема становления советской власти на Кавказе, гражданская война, в которой принимали участие выдающиеся деятели партии — Серго Орджоникидзе и С. М. Киров.

Я стал заниматься переводами грузинских, армянских, дагестанских поэтов. Собирая материал для фильма «Друзья» — о дружбе народов и о деятельности Кирова на Кавказе,— мы с режиссёром Арнштамом облазили и объездили верхом много долин и ущелий, много имели встреч с партизанами, участниками гражданской войны, пережили много приключений. Тема Кавказа нашла своё воплощение в книге «Грузинская весна», в «Стихах о Кахетии», в цикле стихотворений «Горы» и в рассказах «Симон-большевик», «Кавалькада» и др.

В 1935 году я в составе советской делегации был на конгрессе в защиту прогресса и мира в Париже. Впервые увидел страны Европы, бродил по Варшаве, ещё не предчувствовавшей роковой осени 1939 года, по Вене, где ещё на домах остались следы уличных боёв тридцать четвёртого года, видел Париж, куда съехались представители многих стран для участия в конгрессе, гулял по Лондону и возвратился морем в Ленинград.

Книга стихов «Тень друга», написанная о том времени, передавала мои впечатления от разных стран и людей. Многое написанное в тридцать пятом и тридцать шестом годах сбылось через три года с самой мрачной точностью. Я не знал, возвращаясь домой, что новая война скоро меня самого позовёт на защиту родного города Ленинграда.

В сумрачных зимних лесах Карельского перешейка, умываясь по утрам снегом из свежего сугроба в декабре 1939 года, я знал, что это не конец военных испытаний, а только начало новых. Долгие походы по Кавказским горам, ночёвки в лесах, на снегу, в скалах, под ветром и снегом закалили меня, и я переносил сильнейшие морозы и вьюги зимней войны довольно стойко. Даже палатка, в которой я жил под Выборгом, напоминала мне лагерь в горах, и артиллерийский налёт иногда очень походил на грохот камнепада.

В июне сорок первого года я уезжал из Риги после съезда латышских писателей, и кто-то из провожающих на вокзале мне сказал: вы уезжаете накануне больших событий. Я не обратил внимания на эту фразу, думал, что она относится к литературной жизни, но, приехав в Ленинград, уже через день слушал речь В. М. Молотова о вероломном нападении Гитлера на Советский Союз.

Началась великая эпопея Ленинградской обороны. До сих пор ещё не описаны как следует героические бои на подступах к Ленинграду в августе, штурм города в сентябре сорок первого года. Нельзя было узнать знакомые с детства городки и парки вокруг Ленинграда. Нельзя было узнать и города, затемнённого, укреплённого со всех сторон и освещаемого заревами взрывов и пожаров.

Горели леса и деревни, старые дворцовые городки. Кольцо огня и дыма окружало Ленинград. Девятьсот дней битвы за Ленинград — это книга, которую ещё не читало человечество. Я, с детства изучавший военную историю сражений и осад, могу свидетельствовать, что не было примера в истории, подобного Ленинграду и его защитникам.

Мне пригодились в моей работе в Политуправлении Ленинградского фронта и мои теоретические знания и мой военный опыт трёх войн, участником которых я был.

Очень пригодились и различные литературные жанры. Стихи и проза, очерк и рассказ, листовка, статья, обращение — всё было взято на вооружение. Я работал вместе со многими писателями Ленинградского фронта, которые делили со всеми ленинградцами тяготы осады и всевозможные лишения, связанные с полным или почти полным окружением города.

Мы чувствовали ежедневную, постоянную, могучую помощь партии, правительства, родины. В самые тяжёлые минуты ленинградцы находили выход из положения.

Кончилась героическая оборона, враг был разбит и понёс заслуженное возмездие, пришла окончательная победа. Наступили мирные годы, годы восстановления и нового движения вперёд.
Но не успели ещё исчезнуть следы войны и много ещё развалин говорило о страшном вчерашнем уничтожении людей и народных богатств, как новые поджигатели войны начали организовывать агрессивные блоки и союзы, в первую очередь угрожая безопасности Советского Союза.

В борьбе с врагами мира возникло всемирное историческое движение народов за мир. Вроцлавский конгресс положил основание этому движению, Парижский конгресс завершился организацией сторонников мира, Варшавский конгресс увенчался созданием Всемирного Совета Мира. С 1949 года я являюсь председателем Советского комитета защиты мира, с 1950 года — членом Всемирного Совета Мира.

Я, старый солдат, стал активным сторонником мира.

Участвуя в движении за мир, я был во многих странах Европы и Азии. Пришлось мне увидеть и те страны, пейзажи которых я рисовал мальчиком, изучал их с юности. Я увидел Индию и Пакистан, высочайшие вершины Гималаев, Гиндукуша. Я проезжал дикими дорогами Афганистана, был в древних индийских городах, среди друзей мира, друзей Советского Союза.

Мне было очень радостно узнать, что мои стихи и рассказы известны в этих странах. Я увидел удивительную, могучую, древнюю и снова молодую страну — Народный Китай. В октябре 1952 года я поехал в Китай с делегацией ВОКСа на Первый конгресс Общества китайско-советской дружбы.

Побывав во многих китайских городах, я своими глазами увидел там огромные достижения во всех областях народной жизни. Любовь, которую проявляет китайский народ к советским людям, мы испытали на себе. Пребывание среди китайских трудящихся, интеллигенции, учёных даёт так много нового, что вы начинаете ощущать себя помолодевшим и заново видящим мир, о котором никакие книги не могут дать полного представления.

Я уезжал из Китая, полный огромных впечатлений, чувства благодарности и пожеланий счастья великому китайскому народу.

На всех конференциях и конгрессах мира мы видим рядом с собой, плечо к плечу, наших дорогих друзей — китайских представителей, борцов за мир.

Тема дружбы народов давно жила в моих стихах. В последние годы она нашла своё отражение в цикле «Два потока», посвящённом поездке в Пакистан и Афганистан, и в стихах «На Втором Всемирном конгрессе сторонников мира», и ряде других стихотворений.

Я, как и многие поэты нашего времени, могу сказать, что меня сделала поэтом Октябрьская революция. Она открыла мне глаза на мир и воспитала во мне чувство того великого интернационализма, которое соединяет народы и даёт им силу в борьбе за будущее, за укрепление лагеря мира, за выход демократических народов на путь социализма.

Быть поэтом и прозаиком в такое удивительное время, как наше, большая радость и большая ответственность.

Маяковский считал, что он в долгу перед многими темами, самыми разными, жалел, что он не написал о вишнях Японии, о Красной Армии, о Бродвейской лампионии и о небе своего родного Багдади. Каждый поэт может найти в своей памяти темы, которые он хотел бы видеть воплощёнными в своих стихах.

О многом не написал и я, надеюсь, что мне ещё удастся написать и новые стихи и новую прозу, которые будут скромным вкладом в нашу большую, многонациональную советскую литературу!

Николай Тихонов
Москва, 1954 г.